Hilda (hildae) wrote,
Hilda
hildae
Categories:

The Lay of Leithian Recommenced - Canto III

Пусть поживет в открытом доступе. :)


ПЕСНЬ III      
О БЕРЕНЕ, СЫНЕ БАРАХИРА,
И О ЕГО СПАСЕНИИ


Вновь Север в облаках тонул,
осенний ветер вереск гнул,
и Аэлуина волна
была печальна и темна.
И Барахир сказал: «Мой сын,
ты знаешь, что еще один
на нас — так вести говорят —
идёт из Гаурхот отряд.
Нас мало, Берен, но запас
еды почти иссяк сейчас.
Был брошен жребий, как закон
велит, и на тебя пал он.
Ступай к немногим смельчакам
кто и доселе верен нам,
кто с нами, втайне от врагов,
последний хлеб делить готов.
Узнай, что слышали они.
Судьба в пути тебя храни!
Спеши, нам дорог каждый час,
и каждый воин среди нас
незаменим — так мал отряд.
И Горлим не пришёл назад:
погиб иль сбит с дороги он.
Прощай!» Как погребальный звон,
звучало Берену в пути
отца последнее «прости».


Сквозь тёрн и вереск, топь и бор
он долго шёл: он слышал ор
бегущих орков, вой волков,  
вдали он видел дым костров
и лагерь Саурона. Прочь
он повернул тогда, но ночь
застигла Берена в пути.
Готов хоть в нору заползти,
он долее идти не мог —
уснул, но тяжкий топот ног
он слышал (или то был сон?),
как будто рядом легион
под стук щитов и лязг брони
спешил к горам в ночной тени.
И снова тёмная волна
его влекла в пучины сна.
Как обессилевший пловец,
с ней спорил Берен; наконец,
очнулся будто. Перед ним
угрюмый, тусклый, словно дым,
озёрный берег. На юру
качают ветви на ветру
сухие остовы дерев.
И видит он, оцепенев:
те ветви чёрною листвой
одеты, но листвой живой —
на ветках вороны кричат,
вороньи клювы кровь точат.
И Берен содрогнулся. Вон
из цепких трав рванулся он,
как вдруг вдали он различил
неясный призрак. Тот скользил
по глади вод, как след дождя,
и тихо молвил, подойдя:
«Я Горлим был, но в этот день
я только клятв разбитых тень
и воли сломленной итог,
предатель, преданный в свой срок.
О Барахира сын, очнись,
обратно в лагерь торопись!
Ты слышишь, как дрожит земля?
Сомкнулась Моргота петля
на горле твоего отца,
врагу известны до конца
любой ваш путь и тайный стан».
Открыл он дьявольский обман,
которому на гибель внял,
и о прощенье умолял,
рыдая, и исчез в ночи.
А Берен на ноги вскочил,
как от рывка проснувшись вдруг.
Схватив с земли свой меч и лук,
палящим гневом обожжён,
по вереску и камню он
оленем вспугнутым летел,
когда восток едва бледнел.
Когда же запад запылал,
он Аэлуин увидал.
Зажглась заря, вечерний свет
был алым пламенем одет,
но воды озера красны
от крови; буры валуны,
истоптанный краснеет ил,
и не закат ту кровь пролил.
А на березах у воды
собрались вестники беды:
там вороньё расселось в ряд.
Их клювы влажные блестят,
и тёмной плоти лоскуты
в когтях сочатся. С высоты
один внезапно закричал:
«Ха-ха, он малость опоздал!»
И хор со смехом подхватил:
«Он опоздал! он не спешил!»
Под насыпью из камня сын
похоронил отца один.
Надгробьем стал простой валун.
На нем — ни имени, ни рун.
Но трижды Берен ударял
мечом о камень, трижды звал
отца по имени. «Клянусь,
я отомщу, — он молвил. — Пусть
мне суждено в конце пути
к воротам Ангбанда прийти».
Он шел без слёз: так тяжела
была печаль, так рана зла.


С душою, камня холодней,
без лиц любимых, без друзей,
он уходил в ночную тьму.
В искусстве ловчего ему
на сей раз не было нужды:
враги, беспечны и горды,
на север, не скрываясь, шли,
и медные рога вдали
приветственно трубили в честь
их лорда. Без труда прочесть
мог Берен грубые следы
от ног топочущей орды.
Был осторожен он и смел,
и словно гончий пёс летел
по следу свежему во тьме.
И наконец-то, на холме,
откуда к Сереху свои
нёс Ривиль тёмные струи,
в том месте, где мерцал родник,
настиг врага, убийц настиг.
Следил он скрыто, нем и тих,
но слишком много было их,
сколь ни была бы горяча
душа, для одного меча.
Тогда змеёй к земле припал
и к ним скользнул он. Кто-то спал,
от марша долгого устав,
но, растянувшись среди трав,
беспечно пили вожаки,
хвалясь добычей воровски,
и каждый алчно провожал
глазами то, что с мёртвых снял
его сосед. Один из них
достал кольцо, и круг притих.
«Глядите все! как это вам?
— спросил, смеясь. — По всем правам
оно моё, хотя редки
такие в мире. Ведь с руки
мерзавца Барахира я
сорвал тот перстень; мной, друзья,
злодей убит. Коль слух не врёт,
какой-то там эльфийский лорд
за службу подлую давно
ему кольцо дал, но оно
разбойнику не помогло,
от смерти тоже не спасло.
Все знают, эльфовых колец
беречься должен и храбрец.
Но это золото, ей-ей,
пусть к плате нищенской моей
прибавкой будет. Что с того,
что Саурон велел его
вернуть? старик, сдаётся мне,
нужды не терпит, и в казне
не счесть сокровищ да камней:
чем лорд важнее, тем жадней!
Смотрите же, коль спросят вас,
вы поклянётесь тот же час,
что на руке у подлеца
и нет, и не было кольца!»
Пока он говорил, стрела
легко взвилась из-за ствола.
Договорить он не успел:
пронзённым горлом захрипел
и наземь пал. Одним прыжком
к ним Берен выскочил. Клинком
он отшвырнул назад двоих,
как волкодав зловещ и тих,
схватил кольцо, убил того,
кто смел остановить его,
и в тот же миг назад во тьму
унесся, прежде чем ему
завыли вслед они, ярясь
и вражеских засад боясь.
Но только он исчез в тени —
всей стаей бросились они
за Береном, вопя, бранясь,
в подлеске спутанном ломясь
и диких стрел пуская рой
вослед теням в листве сырой.
Но для великих дел рождён
был Берен. Лишь смеялся он
над воем труб и тучей стрел.
Он был стремителен и смел,
в предгорьях устали не знал,
среди болот легко ступал,
лесные ведал он пути
с искусством эльфа — и уйти
смог от погнавшихся за ним,
кольчугой серою храним,
чьи звенья цвета серебра
ковали гномов мастера
в далеком Ногроде, где пел
во мгле металл и горн гудел.


И было на устах у всех
его бесстрашие. Средь тех,
кто славу доблестью снискал,
отныне каждый называл
и Берена, суля ему,
не уступая никому,
свершить и большее в свой час:
и Барахир, и Бреголас
и Хадор, златовласый лорд,
его судьбою будет горд.
Но, скорбью сердце огранив,
одним стремленьем был он жив:
им безысходный гнев владел,
и бился он за свой удел,
не ради славы и венца —
желая только до конца
мстить Морготу как можно злей,
страшась лишь плена и цепей.
Он риском жил, и смерть искал,
и тем вернее избегал
судьбы, желанью вопреки:
минуя сети и клинки,
свершая в одиночку то,
что не дерзал в те дни никто.
И тайная молва о нем
несла надежду в каждый дом.
Те, кто отчаялся, теперь
шептали «Берен», и потерь
не устрашась, свои мечи
точили вновь. О нем в ночи
все чаще втайне от врагов
у скрытых пели очагов:
о луке в яростной руке,
о Дагморе, его клинке,
как он, во вражий стан войдя
неузнан, убивал вождя,
как, чудом избежав резни,
он ускользал из западни,
чтоб вновь, под яркою луной
в туманной мгле, во тьме ночной
или при ясном свете дня
вернуться, палачей казня.
И в песнях прибывало слов:
убийц убийства, ловчих лов;
о Горголе о Мяснике,
зарубленном невдалеке,
засаде в Ладросе, огне
спалившем Друн, недавнем дне,
что стоил жизни тридцати,
и о волках, с его пути,
скуля, спасавшихся, когда,
был ранен Саурон, о да!
Он был один — но весь тот край
грозою Морготовых стай
отныне стал. Как верный друг,
его хранил и дуб, и бук;
лесной народ, что обитал
в глуши и рыскал среди скал,
мохнат, пушист или пернат,
стерёг его, как добрый брат.


Но редко до конца везёт
изгнаннику, и настаёт
расплаты срок. А короля
досель не помнила земля
могущественней и грозней,
чем Моргот был. И все черней
тянулась тень его руки;
отбитый враг сжимал тиски
опять, убитому вослед
являлись двое. Меркнул свет
былых надежд, дома темны,
все, кто восстали, казнены,
очаг затоптан, песен звук
заглох, повален лес вокруг,
пылали верески во мгле,
и вновь по гари и золе,
как чёрный рой, издалека
спешили орочьи войска.


Почти сомкнулось их кольцо
вкруг Берена; уже в лицо
дышала смерть; нестройный гам
облавы, шедшей по пятам,
он слышал, ужасом сражён,
последней помощи лишён.
И знал, что загнанный, как зверь,
он должен умереть теперь
иль превратиться в беглеца
и столь любимый край отца
оставить до скончанья дней.
Под сенью сумрачных камней
оплачет Барахира прах
на Аэлуина брегах
один тростник и шепот вод —
но ни вассал, ни сын, ни род.


Когда зима сковала льдом
леса, когда в краю родном
приют последний опустел,
оставил Берен свой удел.
Заслоны бдительных врагов
минуя — тень среди снегов
иль ветра вздох, — покинул он
израненный Дортонион
и Аэлуин, сер и тих,
чтоб больше не увидеть их.
Отныне тетиве не петь,
стреле точёной не взлететь,  
не гнуться доннику к земле,
тревожный сон храня во мгле.
Созвездье Северных высот, —
то, что Пылающим народ
звал Вереском в былые дни, —
вослед изгнаннику огни
лило в морозной тьме ночной
и над оставленной страной
теперь касалось тёмных крон:
свой отчий край покинул он.



На юг шел Берен, одинок,
пока средь долгих тех дорог
не встали, сумрачны и злы,
вершины Горгорат из мглы.
Доселе ни один не смел
всходить в тот ледяной предел,
над пеленой нависших туч
ступать среди холодных круч,
борясь с внезапной дурнотой
взгляд отводить перед чертой
отвесных стен, немых колонн,
где обрывался южный склон
к колючим пикам острых скал,
среди которых мрак лежал
до-солнечных, до-лунных лет.
Там дол и лог во тьму одет.
Обман у горько-сладких вод
обвил сетями скальный свод,
и чары тёмные сплели
вокруг гнездовья. Но вдали  
куда бессилен смертный взор       
достичь, орлы с высоких гор,
твердыни коих поднялись,
пронзая облачную высь,
могли бы различить на миг,
как на стремнине звёздный блик,
Белерианд, Белерианд,
границ эльфийских тонкий кант.		 CANTO III
OF BEREN SON OF BARAHIR & HIS ESCAPE.  


 Dark from the North now blew the cloud;      
 the winds of autumn cold and loud            
 hissed in the heather; sad and grey          
 Aeluin's mournful water lay.
'Son Beren', then said Barahir,              
 'Thou knowst the rumour that we hear         
 of strength from the Gaurhoth that is sent   
 against us; and our food nigh spent.         
On thee the lot falls by our law             
 to go forth now alone to draw          
 what help thou canst from the hidden few     
 that feed us still, and what is new          
 to learn. Good fortune go with thee!         
 In speed return, for grudgingly              
 we spare thee from our brotherhood,   
 so small: and Gorlim in the wood             
 is long astray or dead. Farewell!'          
 As Beren went, still like a knell            
 resounded in his heart that word,            
 the last of his father that he heard.       








Through moor and fen, by tree and briar      
 he wandered far: he saw the fire             
 of Sauron's camp, he heard the howl          
 of hunting Orc and wolf a-prowl,             
 and turning back, for long the way,         
 benighted in the forest lay.    
 In weariness he then must sleep,             
 fain in a badger-hole to creep,              
 and yet he heard (or dreamed it so)          
 nearby a marching legion go            
 with clink of mail and clash of shields      
 up towards the stony mountain-fields.        
 He slipped then into darkness down,          
 until, as man that waters drown              
 strives upwards gasping, it seemed to him 
 he rose through slime beside the brim        
 of sullen pool beneath dead trees.           
 Their livid boughs in a cold breeze          
 trembled, and all their black leaves stirred:
 each leaf a black and croaking bird,         
 whose neb a gout of blood let fall.        
 He shuddered, struggling thence to crawl   
 through winding weeds, when far away       
 he saw a shadow faint and grey             
 gliding across the dreary lake.            
 Slowly it came, and softly spake:          
 'Gorlim I was, but now a wraith            
 of will defeated, broken faith,            
 traitor betrayed. Go! Stay not here!       
 Awaken, son of Barahir,
 and haste! For Morgoth's fingers close     
 upon thy father's throat; he knows         
 your trysts, your paths, your secret lair.'
 Then he revealed the devil's snare         
 in which he fell, and failed; and last
 begging forgiveness, wept, and passed      
 out into darkness. Beren woke,             
 leapt up as one by sudden stroke           
 with fire of anger filled. His bow         
 and sword he seized, and like the roe      
 hotfoot o'er rock and heath he sped        
 before the dawn. Ere day was dead          
 to Aeluin at last he came,                 
 as the red sun westward sank in flame;     
 but Aeluin was red with blood,             
 red were the stones and trampled mud.      
 Black in the birches sat a-row             
 the raven and the carrion crow;            
 wet were their nebs, and dark the meat     
 that dripped beneath their griping feet.
 One croaked: 'Ha, ha, he comes too late! ' 
 'Ha, ha! ' they answered, 'ha! too late! ' 
 There Beren laid his father's bones        
 in haste beneath a cairn of stones;        
 no graven rune nor word he wrote           
 o'er Barahir, but thrice he smote          
 the topmost stone, and thrice aloud        
 he cried his name. 'Thy death', he vowed,  
 'I will avenge. Yea, though my fate        
 should lead at last to Angband's gate.'
 And then he turned, and did not weep:      
 too dark his heart, the wound too deep.    


























 Out into night, as cold as stone,              
 loveless, friendless, he strode alone.         
 Of hunter's lore he had no need
 the trail to find. With little heed            
 his ruthless foe, secure and proud,            
 marched north away with blowing loud           
 of brazen horns their lord to greet,           
 trampling the earth with grinding feet.
 Behind them bold but wary went                 
 now Beren, swift as hound on scent,            
 until beside a darkling well,                  
 where Rivil rises from the fell                
 down into Serech's reeds to flow,
 he found the slayers, found his foe.           
 From hiding on the hillside near               
 he marked them all: though less than fear,     
 too many for his sword and bow                 
 to slay alone. Then, crawling low
 as snake in heath, he nearer crept.            
 There many weary with marching slept,          
 but captains, sprawling on the grass,          
 drank and from hand to hand let pass           
 their booty, grudging each small thing
 raped from dead bodies. One a ring             
 held up, and laughed: 'Now, mates,' he cried   
 'here's mine! And I'll not be denied,                though few be like it in the land.
For I 'twas wrenched it from the hand
 of that same Barahir I slew,                   
 the robber-knave. If tales be true,            
 he had it of some elvish lord,                 
 for the rogue-service of his sword.            
 No help it gave to him - he's dead.
 They're parlous, elvish rings, 'tis said;      
 still for the gold I'll keep it, yea           
 and so eke out my niggard pay.                 
 Old Sauron bade me bring it back,              
 and yet, methinks, he has no lack
 of weightier treasures in his hoard:           
 the greater the greedier the lord!             
 So mark ye, mates, ye all shall swear          
 the hand of Barahir was bare!'          
 And as he spoke an arrow sped
 from tree behind, and forward dead       
 choking he fell with barb in throat;     
 with leering face the earth he smote.    
 Forth, then as wolfhound grim there leapt
 Beren among them. Two he swept
 aside with sword; caught up the ring;    
 slew one who grasped him; with a spring  
 back into shadow passed, and fled        
 before their yells of wrath and dread    
 of ambush in the valley rang.
 Then after him like wolves they sprang,  
 howling and cursing, gnashing teeth,     
 hewing and bursting through the heath,   
 shooting wild arrows, sheaf on sheaf,    
 at trembling shade or shaken leaf.
 In fateful hour was Beren born:          
 he laughed at dart and wailing horn;     
 fleetest of foot of living men,          
 tireless on fell and light on fen,       
 elf-wise in wood, he passed away,
 defended by his hauberk grey             
 of dwarvish craft in Nogrod made,        
 where hammers rang in cavern's shade.    
      
























 



                        
 As fearless Beren was renowned:          
 when men most hardy upon ground
 were reckoned folk would speak his name, 
 foretelling that his after-fame          
 would even golden Hador pass             
 or Barahir and Bregolas;                 
 but sorrow now his heart had wrought
 to fierce despair, no more he fought     
 in hope of life or joy or praise,        
 but seeking so to use his days           
 only that Morgoth deep should feel       
 the sting of his avenging steel,
 ere death he found and end of pain:      
 his only fear was thraldom's chain.      
 Danger he sought and death pursued,      
 and thus escaped the doom he wooed,      
 and deeds of breathless daring wrought
 alone, of which the rumour brought             
 new hope to many a broken man.                 
 They whispered 'Beren', and began              
 in secret swords to whet, and soft             
 by shrouded hearths at evening oft
 songs they would sing of Beren's bow,          
 of Dagmor his sword: how he would go           
 silent to camps and slay the chief,            
 or trapped in his hiding past belief           
 would slip away, and under night
 by mist or moon, or by the light               
 of open day would come again.                  
 Of hunters hunted, slayers slain               
 they sang, of Gorgol the Butcher hewn,         
 of ambush in Ladros, fire in Drun,
 of thirty in one battle dead,                  
 of wolves that yelped like curs and fled,      
 yea, Sauron himself with wound in hand.        
 Thus one alone filled all that land            
 with fear and death for Morgoth's folk;
 his comrades were the beech and oak            
 who failed him not, and wary things            
 with fur and fell and feathered wings          
 that silent wander, or dwell alone             
 in hill and wild and waste of stone
 watched o'er his ways, his faithful friends.   



















Yet seldom well an outlaw ends;              
 and Morgoth was a king more strong             
 than all the world has since in song           
 recorded: dark athwart the land
 reached out the shadow of his hand,            
 at each recoil returned again;                 
 two more were sent for one foe slain.          
 New hope was cowed, all rebels killed;         
 quenched were the fires, the songs were stilled,
 tree felled, heath burned, and through the waste
 marched the black host of Orcs in haste.       







                                              
 Almost they closed their ring of steel      
 round Beren; hard upon his heel                
 now trod their spies; within their hedge
 of all aid shorn, upon the edge              
 of death at bay he stood aghast              
 and knew that he must die at last,           
 or flee the land of Barahir,                 
 his land beloved. Beside the mere
 beneath a heap of nameless stones            
 must crumble those once mighty bones,        
 forsaken by both son and kin,                
 bewailed by reeds of Aeluin.                 
                                             





In winter's night the houseless North   
 he left behind, and stealing forth           
 the leaguer of his watchful foe              
 he passed - a shadow on the snow,            
 a swirl of wind, and he was gone,            
 the ruin of Dorthonion,                    
 Tarn Aeluin and its water wan,               
 never again to look upon.                    
 No more shall hidden bowstring sing,         
 no more his shaven arrows wing,              
 no more his hunted head shall lie            
 upon the heath beneath the sky.              
 The Northern stars, whose silver fire        
 of old Men named the Burning Briar,          
 were set behind his back, and shone          
 o'er land forsaken: he was gone.           








                             
 Southward he turned, and south away          
 his long and lonely journey lay,             
 while ever loomed before his path        
 the dreadful peaks of Gorgorath.             
 Never had foot of man most bold            
 yet trod those mountains steep and cold,     
 nor climbed upon their sudden brink,         
 whence, sickened, eyes must turn and, shrink  
 to see their southward cliffs fall sheer     
 in rocky pinnacle and pier                 
 down into shadows that were laid             
 before the sun and moon were made.           
 In valleys woven with deceit                 
 and washed with waters bitter-sweet          
 dark magic lurked in gulf and glen;         
 but out away beyond the ken                  
 of mortal sight the eagle's eye                      
 from dizzy towers that pierced the sky               
 might grey and gleaming see afar,                    
 as sheen on water under star,                    
 Beleriand, Beleriand,                                
 the borders of the Elven-land.
Tags: leithian
Subscribe

  • Post a new comment

    Error

    Anonymous comments are disabled in this journal

    switch
    default userpic

    Your reply will be screened

    Help
  • 6 comments